Ушедшее — живущее - Борис Степанович Рябинин
С Обручевым получилось несколько иначе.
Пред светлые очи академика меня допустили после долгих уговоров и выспрашиваний, зачем да откуда пожаловал, кто таков. Кажется, «недопущающей», ревниво охранявшей покой и драгоценное время знаменитого ученого, была его жена, она же личный секретарь, весьма строгая интересная дама средних лет. После мне говорили, что далеко не каждому, жаждущему встречи с академиком, посчастливилось прорваться через эту преграду.
Владимир Афанасьевич принял меня, сидя в глубоком кресле, до пояса укутанный пледом. Предложил тоже сесть. Дальше произошел занятный разговор. Я просил написать статью об Урале, не предвосхищая темы, лишь бы «поинтереснее» (Владимир Афанасьевич был старым «ураловедом», знавшим Урал «ногами»), а он все недоверчиво допытывался: «Напечатают? Выйдет в срок?» Вероятно, его уже не раз надували ходоки от литературы. «Непременно», — заверял я, хотя отнюдь не был уверен в том, что не окажусь обманщиком: как я уже говорил, выход нашего альманаха часто задерживался…
Неожиданно Обручев подобрел, разговорился, как будто из-за туч выглянуло солнышко; заулыбалась и дама-секретарь. Академику тогда доходил уже восьмой десяток, он ухитрялся выполнять четыре разных работы в день, распределяя их по степени сложности: утром, на свежую голову, самую сложную и трудную, потом — полегче; и т. д. «Вашу я буду делать вечером, вместо развлечения». Сказал — и вдруг опять замкнулся, сдвинув брови, сделался снова строг и неприступен, давая понять, что аудиенция окончена. Секретарь поспешно вскочила, провожая меня до двери.
В конце концов, престарелый, но сохранявший завидную работоспособность ученый дал нам не одну, а две статьи, вторую по собственной инициативе, в порядке «перевыполнения», написав обе точно к сроку: первая, какую мы и просили, написанная от первого лица (воспоминания геолога), другая — научно-популярная. Мы поместили их обе в одном альманахе; для подобных материалов всегда находилось место. Пожалуй, ученые еще раз давали предметный урок, как надо работать.
Наш редактор, как истый книголюб, с большим одобрением относился к участию в альманахе крупных ученых, знатоков края, печатное слово которых расширяло рамки познания Урала. Беллетристику Павел Петрович читал тогда уже далеко не всю: не позволяло зрение. Обычно работа у нас протекала так. С подготовленным и отредактированным Клавдией Васильевной альманахом я приходил к Павлу Петровичу и подробно рассказывал о каждой вещи, присовокупляя мнение свое и других членов редколлегии. Павел Петрович слушал, кивал, попыхивая табачным дымком. Иногда останавливал, задавал вопрос-два и протягивал руку: «Вот эту дай мне, посмотрю». Как правило, это была именно та вещь, где могла выйти «спотычка».
Павел Петрович обладал поразительной редакторской интуицией и безошибочно, если так можно выразиться, чуял, где прячется какой-либо «криминал». На первый план он всегда выдвигал идейность, ясность мышления, четкость творческого замысла.
Меньше всего времени отнимала у нас поэзия. «Стихи пусть Костя смотрит». У меня создалось впечатление, что он несколько иронически относится к тому потоку «лирики», которая густо плыла в альманах, да и по сей день плывет в редакции наших литературно-художественных журналов. «Хороший очерк — ценнее».
Но я несколько отвлекся. Альманах — это было, так сказать, повседневное, будничное дело, хотя, смею заверить, совсем не такое простое во времена, когда на учете каждый флакон чернил, каждый клочок бумаги. (Достаточно сказать, например, что современные антифашистские сказки В. Важдаева печатались на газетной обрези, и это был не единственный случай успешного использования для литературных нужд типографских отходов.)
Позднее был создан коллективный сборник «Мы с Урала», посвященный трудовым резервам, «Сыны Урала» (литературные записи об уральцах-фронтовиках и очерки о передовиках, героях тыла), на исходе войны — «Нижний Тагил» и «Золото» (в связи с 200-летием русского золота, точнее, находки первых золотых самородков на Урале).
Кроме того, за этот период вышло несколько номеров однодневной газеты «Литературный Урал». Первый из них был приурочен к 25-летию Советских Вооруженных Сил — ко Дню Красной Армии (23 февраля 1943 года), другой вышел в Перми, в дни уральской межобластной литературной конференции.
В ряду свердловских изданий военных лет сборник «Говорит Урал» занимает особое место. Он создавался в самый напряженный момент войны, когда еще не был известен исход Сталинградской эпопеи, и приурочивался к знаменательному событию — четверти века Советского государства. Двадцать пять лет — возраст зрелости. Надо было и сборник создать литературно зрелый, достойный этой исторической даты.
За составление взялась Л. И. Скорино.
Работу ее отличали настойчивость и целеустремленность. Первым деловитый напор этой женщины, вероятно, испытал на себе Бажов. По приезде на Урал Скорино сразу же «взяла в оборот» Павла Петровича, принялась выспрашивать его — как создавалась «Малахитовая шкатулка», что, да почему, да как, их часто можно было видеть беседующими; эти беседы продолжались и дома у Бажова. Лишь спустя какое-то время мы поняли: Скорино готовит книгу о Бажове. Книга, как должно быть известно читателю, появилась, правда, уже после того, как все эвакуированные вернулись по домам. По праву Скорино может быть наречена «первоосновательницей» критической литературы о Бажове. С той же «настырностью» и энергией она взялась теперь и за составительство сборника «Говорит Урал».
Пожалуй, если бы не энергия и напористость Людмилы Ивановны, не знаю, вышел ли бы сборник в том объеме и составе, каким намечался по плану, а главное — к сроку. Так нередко бывает: на собрании все голосуют «за», обещают не подвести и т. д., полны энтузиазма, — словом, сомнений никаких; а началась работа — тот автор не поспевает, у того не получается, а дни летят. Одним из отстающих оказался я. Моя вещь — «В дни великой войны» — единственная повесть в сборнике; а ведь всегда легче сказать, чем написать. Сборник был уже почти готов, прошли все сроки сдачи в производство, а я еще корпел над повестью. Потом потребовалась основательная доработка. Я уже готов был опустить руки: когда тут дорабатывать, если уже надо сдавать в набор?! Меня поддерживала и ободряла Людмила Ивановна. «Ничего, ничего, пишите. Главное — написать; а там уж не ваша забота». — «Как же не моя? А когда же вы успеете напечатать?» — «Это — мой секрет».
После открылся «секрет» Людмилы Ивановны. Вместе с мужем — В. М. Важдаевым — и бабушкой по прозвищу «страшный бубенчик» она жила в одной из комнат Дома печати. Это была, вероятно, самая веселая, самая шумная и самая приветливая комната во всем Доме печати (если не считать комнаты Союза), представлявшем тогда и редакцию, и общежитие, и все, что хотите. Здесь же жила подруга Людмилы Ивановны, маленькая, деловитая женщина, Ева Абрамовна Фильцер, по Москве — заведующая производством Первой Образцовой типографии, а здесь — завпроизводством типографии
